Черинов Владимир Васильевич (1926-1945)

Родился в 1926 году в Курской области. Сызмала жил в Харькове. Зимой 1942 года, скрыв свой подлинный возраст, ушёл добровольцем на фронт. Воевал под Орлом, на Курской дуге. Впоследствии, окончив Саратовское военно-морское училище, стал краснофлотцем. Громил фашистов на Березине, Припяти, Буге и Днестре. На реке Шпрее, под Берлином, совершил героический подвиг. Погиб 24 апреля 1945 года. Похоронен в братской могиле в Трептов-парке (Берлин). 31 мая 1945 года Президиум Верховного Совета СССР присвоил ему звание Героя Советского Союза.

Он дошел до Берлина

В Харькове, в уютном Самеровском переулке, есть скромный одноэтажный домик — и в будни, и по праздникам здесь бывает много гостей. Тут живет мать Героя Советского Союза Владимира Черинова, погибшего в бою во время штурма Берлина.

Попросите у Евдокии Акрадьевны семейный альбом, и она покажет милые ее сердцу фотографии: вот Володя в форме ученика ремесленного училища… А вот — в матросской, когда закончил военно-морское училище… А вот его письма — с разных фронтов, вплоть до последнего из-под Берлина.

Думала ли мать, что ее Володя станет героем? Наверное, нет. Особенно тревожилась, когда он, будучи подростком, попал в дурное общество. Так уж получилось, что Володя рос без отца: тот оставил семью, когда мальчонка был совсем крошечным. Мать весь день на работе, а Володя после школы, а иногда и во время уроков слоняется где-то на берегу реки или на соседних улицах с шалопаями, заманившими его в свою хулиганскую компанию. Не раз плакала Евдокия Аркадьевна, когда соседи жаловались ей на «художества» сына.

Однажды Володя услышал, что говорила о нем какая-то сплетница: «Пропащий парень, вырастет из него разбойник. Мать с ним не справится…» Ее слова потрясли мальчика, стало стыдно перед матерью, трудившейся не покладая рук, чтобы он был сыт, обут и одет не хуже, чем те, у кого есть и мать, и отец.

Это побудило его завести с матерью откровенный разговор. Тогда и узнала Евдокия Аркадьевна, что горе-товарищи подбивали Володю на всяческие проступки, поддразнивая: «Ты трус! Побоишься взять дома какую-нибудь мелочишку, чтобы продать ее на толкучке». А Володя сызмальства самым позорным считал трусость.

—Глупенький ты ещё, — сказала Евдокия Аркадьевна. — Хороша отвага — вынести тайком из дому вещи и этим осрамить родных и учителей. Вот если бы ты не побоялся сказать тем хулиганам, что плюешь и не будешь плясать под их дудку — даже если они полезут на тебя с кулаками, тогда бы ты и был по-настоящему смелым. Ведь защищать правду от плохих людей всегда труднее, чем втаптывать ногами в грязь.

Эти слова запали глубоко ему в душу. На следующий день он вернулся домой весь в синяках, но счастливый. Твердо сказал: «Мама, с этими босяками я больше не дружу». И попросил, чтобы помогла ему перевестись из школы в ремесленное училище: хотел как можно скорее стать ее опорой.

И теперь глаза Евдокии Аркадьевны блестят, когда она рассказывает, как ее Володя, уже слесарь-инструментальщик, принес домой первую зарплату.

Попросил тихо:

— Посчитайте деньги, мама…
— Зачем? — удивилась она.— Ты ведь считал?
— А вы еще раз. Может, кассир ошибся?
Она взяла из его заметно огрубевших в работе рук хрустящие купюры и стала аккуратно считать. Немного их было, но для нее — все равно, что миллионы.
— Столько? — спросила.
— Конечно.
— Значит, не ошибся кассир?
— Нет, — улыбнулся Володя, — все до копеечки точно.
— Ну, так возьми себе.
— Что вы, мама, — смутился Володя.— Это я вам, на хозяйство. Теперь нам легче будет.

А вскоре началась война.

Евдокия Аркадьевна вспоминает Харьковский мост (тогда они с Володей жили неподалеку от него). В небе самолет… Всё ниже и ниже… Уже над самым мостом… Вот уже хорошо видно накренившееся крыло… Черный фашистский крест на крыле… Грохот нарастает… Прохожие — врассыпную.

Но взрыва не было: на сей раз вражеский самолет сбросил не большие бомбы, а «зажигалки». И вот уже пылает на Харьковской набережной жилой двухэтажный дом, да и кровля школы загорелась…

Кто же это успел взобраться на крышу? Ну конечно, ребята. Евдокия Аркадьевна подошла ближе и узнала своего: самый смелый среди них, самый ловкий… Вот он мелькает — то между дымовыми трубами, то на самом краешке, над железным водосточным желобом — шарит, хватает зажигательные бомбочки и сбрасывает их с крыши на тротуар, куда взрослые успели нанести много песку…

Война продолжалась. Фашисты ворвались в Харьков. Трудно жилось тем, кто вынужден был остаться в оккупированном городе. Евдокии Аркадьевне не каждый день удавалось раздобыть хотя бы немного мерзлой картошки или горсточку крупы, хоть бы несколько щепок, чтобы разогреть для Володи и себя скудную пищу.

Как-то зимним вечером, в самую голодную пору, Володя привел домой двух раненых красноармейцев — Леньку Большого и Леньку Маленького: так они назвали себя. Володя ничуть не сомневался в том, что мать даст приют советским бойцам, бежавшим из фашистского плена.

— Куда мы их? — спросил Володя.— Может быть, на чердак?

— Нет, — возразила Евдокия Аркадьевна, — там полицаи часто шныряют, боятся, чтобы кто-нибудь не «поблагословил» их кирпичом или гранатой. Было ж такое недавно на Молочной улице: не дремлют партизаны…

Раненых красноармейцев устроили на третьем этаже, где в то время уже не было жильцов. Володя и мать делились с бойцами последним куском хлеба, делали им перевязки… Но об этом пронюхал дворник — подлый человек, фашистский холуй.

Он стал требовать с Евдокии Аркадьевны взятку за молчание, не то он сообщит гестапо. Тогда Володя с матерью тайком отвели своих уже немного оправившихся после ранения «подшефных» в село, к родственникам, а сами под покровом темноты переселились к Володиному деду, в Самеровский переулок. Но и там не было покоя, потому что их разыскивала полиция. И вот положили они на саночки свои нехитрые пожитки и подались из города окольными путями, надеясь пробиться через фронт к нашим.

Ближайшим пунктом, где находились тогда советские части, был городок Поныри под Курском. По дороге Володя проговорился, что решил, как только они прибудут туда, проситься в действующую армию. Евдокия Аркадьевна не верила в то, что его возьмут, — уж очень он ослабел от голода.

Стояла лютая зима. Идти было трудно: брели по занесенным снегом полям, чтобы не наткнуться на фашистские заслоны. Измученные беженцы, надрываясь, тянули за собой нагруженные ребятишками и скарбом санки и тележки…

Наконец добрались. В Понырях — настоящее столпотворение: солдаты, беженцы — все смешалось, бурлило, клокотало… Вот тут Евдокия Аркадьевна внезапно потеряла из виду своего Володю, а когда нашла, оказалось, что сбылась его заветная мечта: горделиво стоял перед ней он в новеньких обмотках, в поношенной шинели, с противогазом через плечо.

— Вот тебе раз! — всплеснула руками.— Как же тебя взяли, если возраст такой непризывной?

— Да ведь я, мама, высокого роста! — ответил Володя.

Несколько раз удалось Евдокии Аркадьевне повидать сына, пока тут стояла его воинская часть.

Однажды принесла гостинцев.

— Возьми, Володенька, немного пшена… Будет приварок к казенным харчам.
— Хорошо, мама, — обрадовался Володя и сразу же высыпал пшено в чугунок, где варился жиденький солдатский супчик на целое отделение.
— А это тебе, Володенька, сухари. Вчера выменяла за теплые чулки: мне и без них в валенках тепло. Пока не ешь, прибереги на черный день.
— Спасибо, мама, — сказал Володя. — Черней, чем сейчас, не будет. — И раздал сухари товарищам.
— Когда отправляетесь? — тихо спросила Евдокия Аркадьевна.
— Возможно, сегодня ночью.
— Не страшно тебе, сынок?
— Одного боюсь, мама, что убьют и не дойду до Берлина. Ах, как хочется до Берлина дойти!

Шла война, священная народная война. Красная Армия в жестоких боях изгоняла фашистов из городов и сёл. Освободили и родной Володин Харьков.
Направляясь из Саратовского военно-морского училища на Западный фронт, он побывал у матери. Недолго погостил, и стали пребывать солдатские треугольнички с Березины, Буга, Днестра, Припяти, где он воевал на моторном катере.